Однако самые впечатляющие находки удалось обнаружить при раскопках стойбища Ложери-Бас, расположенного в 300 метрах ниже поселка у подножия живописной скалы. Полосу шириной почти в полтора десятка метров прикрывал скальный навес, и здесь толщина культурных отложений достигала не виданной ранее мощности – 3 метра! Пласт этот был плотно насыщен обломками костей все тех же вымерших животных, но обращало внимание нигде ранее не виданное обилие рогов северного оленя, как сброшенных, так и не отделенных от головы. На многих из них были заметны «следы разрезания, определенно не металлической пилой», а другие оказались «обработанными очень хорошо». Внимание Лартэ и Кристи привлекли также характерные надрезы у оснований рогов – свидетельство свежевания, снятия с туши животного шкуры. Она, очевидно, использовалась для пошива теплой одежды. В связи с этим было высказано убеждение, что шитье производилось нитками из сухожилий северного оленя, как это делают и теперь эскимосы Гренландии, а вдевались такие нитки в ушки игл из рога того же животного. В Ложери-Бас удалось открыть также первую (помимо зубов и бивней) крупную кость слона – часть его таза. Нельзя ли эту находку считать доказательством того, что слон и охотники на северных оленей жили в Ложери-Бас в одно время? Иначе «почему они принесли сюда уже ставшую ископаемой кость слона, если не слишком плотная ткань ее не представляла утилитарной ценности?» Вопрос ставился осторожно, без надежды на скорое его решение. Ни Лартэ, ни Кристи не подозревали, конечно, что до ответа на него оставалось совсем немного времени. Каменные инструменты Ложери-Бас отличались совершенством отделки, разнообразием форм и преобладанием среди них изделий малого размера. Удивляло также почти полное отсутствие наконечников копий, столь многочисленных в Ложери-От. Из всей богатой коллекции находок со стойбища Ложери-Бас «наибольший интерес вызвали изображения различных животных, выгравированные обыкновенными линиями на лопатках рогов северных оленей, а иногда представленные в виде объемной скульптуры на ветвях рогов».

Весьма впечатляющей по выразительности и четкости оказалась гравюра бизона, выполненная, как отметили исследователи, «уверенной и тренированной рукой мастера». С той же точки зрения интересна и гравюра быка, размещенная на широкой ветви рога с расходящимися пальцеобразными отростками. У этого животного древний мастер тщательно вырезал голень ноги, а позади копыта – «шпоры», приподнятый у основания массивный хвост и гладкий подгрудок, опускающийся до уровня запястного сустава. Главное же заключалось в том, что «гравер, используя разветвления рогов, должен был придать животному неестественную позу», которая, по мнению Лартэ и Кристи, «нанесла вред общему эффекту рисунка». Но дело в том, что такая «неестественность поз» является особенностью изображений зверей «ископаемой эпохи». В сущности, те же мысли возникают, когда смотришь на гравюру горного барана из Ложери-Бас, при исполнении которой древний охотник изобразил задние ноги барана так, что двупалые копыта касаются живота. И совсем уж озадачивающее впечатление производил «кинжал или нечто вроде меча», рукоятке которого «мастер, или, если угодно, художник, без особых усилий придал форму животного», удобную для обращения с этим оружием. Рукоятка была оформлена в виде скульптуры северного оленя с поджатыми под животом передними ногами и прямо отброшенными назад, будто в полете, задними. Увенчанная ветвистыми, уложенными на лопатки рогами голова оленя была приподнята скульптором так, что ладонь руки удобно «размещалась в вогнутости, образованной шеей, спиной и крупом животного». В том, что это была скульптура именно северного оленя, у Лартэ и Кристи сомнений не было. Это подтверждали характерные «короткие уши животного, сравнительная толщина шеи и намеренно или непроизвольно оставленный под шеей выступ в виде тонкого гребешка, разрезанного по краю, который напоминает пучок шерсти, обычно встречающийся в той части тела у северных оленей, но отсутствующий у оленя обычного».

Изображение в скульптуре северного оленя приобретало решающее значение для датировки стойбища «допотопной эпохой», и потому открытие в Ложери-Бас еще одного инструмента, украшенного барельефными головами лошади и короткоухого оленя, вызвало подлинный энтузиазм. Рога у оленя были таковы, что видовая принадлежность животного не вызывала сомнения: это был именно северный олень. Перед мордой его размещалось гравированное изображение рыбы. Не для ее ли добычи использовался этот украшенный барельефами и гравюрой инструмент с заостренным концом и гарпунного типа выступом-крючком? Итак, «человеческая раса, местная или пришлая, жила в этом районе, который стал Перигором, в то же время, что и северный олень, зубр, горный баран, серна и другие животные, отдельные виды которых в настоящее время отхлынули в северные широты, а другие едва представлены редкими разновидностями на вершинах Альп и Пиренеев». Эти люди не знали еще металлов. Инструменты они изготовляли, оббивая камни, но не шлифуя их, а сырьем для других орудий служили эластичная кость и крепкие рога животных. Ни одно из них охотники «ископаемой эпохи» не приручили. Они питались мясом диких животных, предпочитая лошадь и северного оленя другим объектам охоты. Эти животные поставляли им также материал для одежды и обуви. Птица и рыба дополняли рацион.

При очевидной примитивности культуры «допотопных обитателей» Пери-гора более всего поражало и озадачивало пристрастие их к искусству. Нечуждыми древним людям оказались и «предметы украшений». Все это Лартэ и Кристи восприняли как свидетельство «инстинктивного пристрастия к роскоши» и «определенной степени развития искусства», что с наибольшей яркостью проявилось в гравюрах и скульптурах. Такие произведения плохо увязывались с общепринятыми представлениями о непросвещенном варварстве, в каком якобы пребывали «племена аборигенов, незнакомых с металлом и другими самыми простейшими источниками современной цивилизации». Объясняя подобный феномен, Лартэ и Кристи пришли к выводу, что богатая охота «высвобождала аборигенам часы для приятного досуга» и эти-то «свободные минуты беззаботной жизни» в конечном счете «породили искусства». У истоков их была не «необходимость – мать индустрии», а свободное времяпрепровождение в перерывах между трудами, связанными с поисками добычи. Эстетическое чувство, способность к пониманию и созданию прекрасного, склонность к художественной деятельности представлялись изначально присущими «допотопным людям» просто в силу прирожденных особенностей самой «человеческой природы». Лартэ и Кристи объясняли совершенство искусства охотников «ископаемой эпохи» тем, что изображенные на рисунках и гравюрах северные олени, зубры или горные бараны были для них обычными – первобытные люди наблюдали их ежедневно, и потому неудивительно, что звери изображались с поразительной правдивостью. Так, например, шведские пастухи с помощью лишь острия ножа изображали обитателей гор (ту же, кстати, серну) «с таким правдоподобием, чувством движения и живости поз, которые не могли бы представить самые лучшие городские мастера, вооруженные всеми нужными принадлежностями». Лартэ и Кристи задумывались уже о соотношении древности предмета искусства и мастерства его исполнения. В конечном счете они пришли к выводу, «что развитие и совершенство в искусстве не всегда проявляются в соответствии с хронологическими градациями. Прошло уже более 2 тысяч лет с тех пор, как Фидий и Пракситель воплотили в слоновой кости и мраморе свои самые возвышенные представления об идеальной красоте. Тем не менее современное искусство вынуждено принимать их за образцы, не имея возможности ни превзойти их, ни, быть может, даже сравняться с ними».

В предстоящих дискуссиях следовало также подтвердить, что останки северного оленя на стойбищах долины Везера не относятся к античности, как старались уверить противники человека «ископаемой эпохи», ссылаясь на сообщения Цезаря, который действительно писал о том, что такое животное встречается в лесах Германии. Но ведь известно, что при двухмесячном походе на север Европы ему так и не удалось дойти до тех мест, где паслись тогда северные олени. Те края земли остались вне досягаемости чужеземцев и в последующее время, даже при первых римских императорах, отчего в цирковых представлениях в столице тогда не участвовали эти экзотические животные. Не случайно и то, что древние германцы никогда не изображали северного оленя на монетах, а кости его отсутствовали среди остатков погребальной пищи в так называемых кельтских погребениях или в захоронениях друидов. А разве не примечательно, что на стойбищах эпохи металла в центральных районах Европы этих костей тоже нет, хотя отдельные изделия из камней продолжали использоваться варварами времен «романских набегов». Из подобных рассуждений и сопоставлений можно было сделать лишь один вывод: люди времен античности знали о северных оленях лишь по туманным рассказам скифов и галлов о землях полярных стран. На юге же Европы, в Предсредиземноморье, эти животные не обитали. Значит, пещерные стойбища, а также «внешние стоянки» Перигора юга Франции в самом деле относились к «допотопной эпохе». Этот вывод и стал основополагающим в статье с исключительным по смелости названием – «Об изображениях животных (гравюрах, скульптурах), а также других произведениях искусства и о индустрии, относящихся к первым этапам истории человечества». Она была опубликована без каких-либо препятствий в IX выпуске журнала «Археологическое обозрение» за 1864 г.

Конечно, подобные аргументы могли бы стать совершенно неотразимыми, если бы среди скульптур и гравюр «Человека Природы» оказалось изображение, допустим, слона, который, надо полагать, обитал в этих местах в чрезвычайно отдаленные времена. Поэтому можно понять потрясение Лартэ, когда он вдруг услышал слова Хью Фальконера: «Это мамонт, изображенный человеком, который жил в одно время с ним».

В Ля Мадлен, еще на одной «внешней стоянке ископаемой эпохи» долины Везера, где раскопки развернулись весной 1864 г., удалось обнаружить множество интересных находок. Среди них было большое количество длинных ножей, скребков и других инструментов, изготовленных из прекрасного по качеству кремня, два округлых гранитных булыжника с углублениями на одной из плоскостей, а из рога – гарпуны с зубцами, иглы, а также другие орудия, о назначении которых оставалось лишь догадываться. Полное недоумение вызвало, кроме того, открытие в середине культурной толщи Ля Мадлен останков человека – обломка черепа, половины челюсти и нескольких костей конечностей. Они перекрывались «смесью из костей животных и обработанных камней», а по сохранности не отличались от обломков скелетов северных оленей и других животных тех же видов, что ранее были найдены в Лезэйзи. Значит, снова «Человек Природы»? Но почему он оказался захороненным в месте, где древние люди ели, и отчего при существовании у них (судя по гробнице в Ориньяке) «культа мертвых рядом не было обнаружено никаких обычных аксессуаров с символическим значением, которые обнаруживаются в захоронениях самых древних первобытных времен?»

Предыдущая глава: Изображения древних животных на сланцевых плитках

Следующая глава: Чем отличается мамонт от слона